Два года назад ездили в одну из моих родовых деревень под Рязанью. Последний раз я здесь был лет семь назад, да и то минут на пятнадцать, чтобы просто проведать, поведать. А в детстве я был здесь почти каждое лето по нескольку дней или недель. Помню, как по палисаднику лазил, как в теплицах загорал, на сеновал лазили и по тракторам — чего ещё для счастья нужно мальчугану лет шести от роду?

Погодка была не ахти какая, выезжая из Москвы снега не было, в Рязани же за ночь намело столько, сколько и за месяц не выпадает. Приехали в деревню, точнее сказать даже не приехали, а приползли на брюхе до дома, кое-как раскатал себе место стоянки. Пошёл в сторону дома. Покосившийся от старости забор и столбы, дом с обветшалой крышей. На доли секунды закрывая глаза — моргая — по телу разносится тепло лета, всплывает этот некогда цветущий палисадник с очень вкусной смородиной, большая бочка с дождевой водой… снова глаза открыты и перед ним этот унылый пейзаж, который дополняется запряжённой в сани лошадь (да, в деревнях ездят до сих пор на санях), перед ней лежит небольшой сноп сена.

Вошёл во двор и закрыл глаза и снова побежали воспоминания: о крыжовнике и сливах, и о том как было плохо, когда я его запил молоком; о кроликах, которых дед обожал и выращивал; собака по кличке Шарик — у деда они были все Шариками и все ему были очень преданы; курицы, бегающие по двору. Сегодня ничего этого нет, впрочем есть Шарик, прикованный к своей будке. Он рвётся с цепи, лая на всех и вся.

Зашёл в дом. В нос ударил парафиновый запах свечей, горящих вторые сутки. Дома натоплено до тошноты, по ощущениям градусов сорок, но в пот не пробивает. Кружащиеся женщины мне предлагают чего-нибудь принять на грудь (спасибо, но я за рулём) или чего-нибудь поесть. В этом доме ничего не изменилось с тех времён, когда я здесь был маленьким. Из новых вещей, наверное, лишь телевизор, да телефон, который провели сюда несколько лет назад. Остальное как было, так и осталось. Я судорожно выдыхаю и выхожу из дома. Делаю панораму двора.

Тут ко мне и подходят местные мужики. Разговорились что-то. То — сё, пятое — десятое:
— Ты, наверное, Сергей? Деда Миши внук? А помнишь фотографию, где мы с тобой на тракторе сидим? — спросил он меня.
— … Наверное, помню. Да, помню-помню, мы любили залить по ним у тебя во дворе, — ответил я. — Только за давностью лет подзабыл как тебя зовут.
— Алёшка я.
— Вспомнил!

От былого Алёшки ничего не осталось. Передо мной мужик, несколько небритый, слегка с похмелья, в своём миру и в своей жизни. Поговорили обо всём. Вспомнили тех, кого сегодня уже нет, но так или иначе общались. Посетовал на то, что деревня вымирает. А это действительно так, от былого осталось лишь несколько домов да бабок, выживающие последние года до своей последней доли, те, кто был бойким — подался в город, а кругом уже окапываются таджики и непонятные мутные личности.

Их, деревенских, уже никто не ждёт. Они не нужны своей стране, они лишь и занимаются тем, что от посевной до урожая работают, а всё остальное время просто проживают. В город им не выбраться, так как в городе их шерстит каждый мент, да и автобусы ходят всё также по расписанию три раза в день, если повезёт, а если нет, то и ни одного. Так и оставлены они вымирание всего в двухста километрах от Москвы. У этой деревни нет будущего сейчас; эти люди были лишены возможности что-то круто изменить в своей жизни, выбраться за её рамки, особенно это усилилось в последнее время…

Поболтали и разошлись. Я ушёл дневать в машину, чтобы набраться сил на обратный путь. Как всё-таки круто меняет жизнь людей, делая из них тех, кто нужен здесь и сейчас, и также выбрасывая на свалку, после того, как ты перестаёшь быть нужным этой жизни. Быть может это и есть тот самый естественный отбор, но он мне представляется какой-то чудовищной несправедливостью, когда ещё в детстве намекают на то, что ты не нужен нигде никому и твоя жизнь уже успела закончиться, так и не начавшись; у своих истоков — родительского дома, который и держится только на том, что раньше строили на совесть; есть лишь день и еда, а также водка — всё, чем может тебя обеспечить жизнь, иногда ещё и работа — это редкость для тех мест, несмотря на то, что удалённость от города всего километров двадцать.

И сколько ещё таких вымирающих деревень во всей нашей стране? Сотни? Тысячи? Это тысячи загубленных судеб, которые так и умерли не познав жизнь, так и не дав этому миру ничего своим существованием…

На фотографиях Алёшка справа и крайний слева.